вопрос будут задавать ей всегда, и ответ будет 0вылетать спутанным объяснением, что она случайно и совсем не хотела разбить. Вещи сами прыгали на нее и отталкивались с острым неизбежным звуком разрушения.

Людочка все свое время проводила за починкой сломанных вещей. Приходила из школы и садилась зашивать платье – его край зацепился за гвоздь, торчащий в заборе. Клеила чашки, блюдца, вазочки и статуэтки, которых, как назло, в квартире было огромное количество. Мама, казалось, любила посуду больше всего на свете. Людочка все понимала, ведь мама посуду расписывала, выводя тонкой кисточкой по выпуклому боку изящной кофейной чашки изогнутые ментоловые лепесточки и пенистые розовые цветы. Это была ее работа, и мама гордилась тем, что она украшает мир своими художествами.

– Смотри, вроде чашка как чашка, тарелка как тарелка, а капни на нее немного краски, и вот она уже расцвела, – говорила мама.

А Людочка сидела тихо в углу, стараясь не шелохнуться. Сделай она хоть одно движение – и эта тарелочка, которую мама бережно держит в ладонях, прыгнет на девочку и отскочит, разлетаясь на треугольники осколков.

В комнате Людочки стоял высокий стеллаж, она его называла «кладбище разбитой посуды»: на верхних полках лежали уже склеенные, кое-как реанимированные жертвы, а на нижних – все то, что еще предстояло оживить. Мама не позволяла вещам уйти в вечный покой мусорного ведра, заставляла Людочку возрождать то, что она испортила.

– Иначе ты так и вырастешь неуклюжей медведицей, которая рушит все вокруг себя, – говорила строго и совала в нос очередную раскрошенную вазочку.

И девочка шла в комнату и там, низко склонив голову над останками вазы, ржавой струйкой клея пыталась возродить побитое существо.

«Они живые, а ты их убиваешь», – мама всегда так говорила про посуду, холодные предметы были для нее словно люди. Весь дом был наполнен этими живыми существами. Мамины друзья и знакомые знали, что Рая обожает фарфор и стекло – неважно, это фигурка девочки в платье на плоской подставке или пузатый графин. Все тащилось в праздничных пакетах вместо печенья и тортов, вместо охапок цветов и вкусностей. Даже Людочке на день рождения дарили не пластмассовых кукол и плюшевых игрушек, а наборы посуды – «на свадьбу». Мама радовалась и тут же оповещала гостей, что Людочка все равно разобьет, она у нас «слон в посудной лавке, оправдывает фамилию». «Слонина» и правда звучало как «слониха», девочка это понимала. В школе ее так и звали. Она не обижалась, привыкла.

Людочка обреченно кивала, брала подарок и старалась тут же его поставить на пол, засунуть под стул да убежать к праздничному столу. Чтобы, пока гости не расселись по местам, не забренчали ложками и бокалами, поздравляя именинницу, схватить кусочек колбасы, запихнуть в рот дольку апельсина, собрать горошек пухлыми пальцами – и в рот, пока все снова не стало крошиться и ломаться вокруг нее. Пока праздник не будет безнадежно испорчен Людочкиной неуклюжестью.

И ходить в гости Людочка не любила. У тети Вали, маминой подруги, разбила старинные часы. Деревянная башенка с круглым циферблатом и громкими стрелками, словно маяк, привлекала внимание, и Людочку так и тянуло потрогать гладкое дерево, прислонить ухо к корпусу часов и послушать мерное гудение внутри. Людочке тогда было семь, и ей подумалось, что внутри живет гном. Она постучала костяшками пальцев по дереву, пытаясь его выманить. А циферблат раз – и выскочил на нее, упал на пол. Людочка взяла хрупкий купол в руки, пыталась прикрепить его обратно, задела стрелку, та тоже отвалилась. Тогда впервые мама отлупила Людочку тонким кожаным ремешком по рукам. Тетя Валя охала и причитала. Ей было очень жаль эти часы.

Людочке тоже было очень жаль, что она портила все вокруг. Саму ее жалел только дедушка, ворча, что если бы у Раи был муж, а у Люды отец, все было бы иначе. «Рая, дурью маешься, со своими тарелками и чашками носишься, лучше бы отца девочке нашла». Где папка – Люда не знала. У нее всегда была только мама.

Олин папа пил, а Катин водил в зоопарк и вообще, кажется, был лучшим отцом на свете. У некоторых одноклассниц, как и у Люды, отцов не было. Люда старалась не думать о том, было бы ей лучше с папой или нет. Некогда было. Она клеила и зашивала, штопала и собирала разбитые части хрупкой вселенной.

Единственное, чего хотела Люда, – это стать меньше, тоньше, незаметнее, а еще лучше быть бесплотной, чтобы любой предмет проникал в нее, будто в желе, а не отскакивал, как от стены.

Но вот незадача – Людочка была крупной девочкой, круглой, сдобной. Пышные руки, ноги, все кругловатое, мягкое, но при всей этой неповоротливости Людочка казалась весьма милой и славной девчушкой. Очарование пропадало, стоило ей разнести вдребезги предметный мир.

«Скорее бы вырасти, – думала по ночам девочка. – В моем доме не будет стекла и фарфора, а только пластик, бумага и матрас на полу. И может, я стану прекрасным лебедем, а не превращусь в слониху». Людочка засыпала, представляя, какой будет жизнь без мамы и ее ремешка, от которого на руках и ногах оставались тонкие красные следы, будто кошка поцарапала. Спокойствие, сваленные вперемешку трусы и носки, пластиковый стаканчик и пятна чая на полу, грязное взъерошенное пространство и ни одного упрека – вот все, о чем она мечтала.

*

Он ей очень понравился, тот парень. Худой, лохматый, в рваных джинсах и мятой майке. Курил изящно, не как другие парни, слегка изогнув запястье. Хрипло смеялся, но при этом его глаза были серьезные. Людочка сидела тихо вместе с другими на лавке за корпусом университета и жадно ловила происходящее вокруг. Она поступила, это было для нее большим счастьем, ведь мама полагала, что Людочку ждет лишь профессия продавца в каком-нибудь захудалом магазине.

– С твоими руками только по кнопкам кассы и колошматить, а еще лучше – уборщицей, – она нервно смеялась, глядя, как Людочка пытается приладить отломанную ручку к тельцу фарфоровой балерины.

Люда молчала. Согнувшись, пыталась ровно пустить полоску клея по плечу фигурки, и единственное, чего она страстно желала, – это запустить статуэтку матери в голову. Ей было стыдно за эти мысли, но иногда она действительно грезила остаться сиротой. Представляла, как похоронит маму на кладбище, вернется в квартиру и начнет паковать в мусорные пакеты стеклянное барахло, сметая все с полок и впервые не переживая, что все это разобьется.

– Хотя какой уборщицей! – мама запахивала халат и нервно дергала подбородком. – Ты же все в любом магазине разнесешь в пух и прах, – смотрела на дочь с усталой брезгливостью и уходила.

А Людочка поступила. Спонтанно подала документы в университет культуры на организатора социокультурной деятельности, не совсем понимая, что это значит. Мама ахнула, подняв тонкую выщипанную бровь.

– Ну-ну, посмотрим, – скривилась, не обрадовавшись этой новости.

Людочка хотела спросить маму, за что она так с ней, но не смогла. Глаза щипало от обиды – так хотелось, чтобы мама была ею наконец-то довольна. Но разве мама могла быть довольной, ведь Людочка снова накануне набедокурила. Снесла кастрюлю с супом, затопив плиту и пол жирной жижей.

«Как жаль, что я не иногородняя, – сокрушалась Людочка, – жила бы в общаге, и больше никакой посуды и фарфора», – мечталось ей о мире алюминиевых предметов.

Радость, что она стала студенткой, немного померкла, когда Людочка обнаружила, как тяжело ей влиться в компанию сверстников. Она жила с бесконечным чувством вины и тревоги, сделай одно резкое движение – и пространство задергается в безумном танце разрушения.

А жить так хотелось! Глядя на ровесниц, Людочка восхищалась их резвостью и смелостью. Они хохотали, махали руками, шутили с парнями и были невыразимо свободны – не опасаясь, что, взмахни они пальцами – мир вокруг них треснет по швам. Людочка тенью ходила за ними, впитывая иную реальность, стараясь хоть на миг ощутить такую же легкость.

*

Пиво было невкусное, но Людочка радовалась, что сидит среди других студентов и никто не попрекает ее и не смеется над ней.

– Будешь? – рыженькая Света протянула ей сигарету.

Людочка отрицательно махнула